Заводная игрушка

— Н-да, такая вот семейка. Старшего в лифте распяли осьминоги, те, что в шахте живут. Другого в лесу ночью Костлявые Рыбаки поймали, взяли как наживку, так долго в реку опускали, что тот вышел с другой стороны земли. С родными только по птичьей почте и переговаривается с тех пор. Теперь вот и младший…

— Осьминоги? Рыбаки? О чем вы вообще?

Шестипалая старуха подняла взгляд и ощерилась.

— Сам-то помнишь, где ты и как сюда попал?

Я переводил глаза с одной склянки на другую, которые толпились на полках, на паутину, свисавшую клочьями по углам лачужки.

И еле-еле начинал вспоминать.

Сначала — детство.

Я прячусь в своей комнате от шумного семейного праздника, от топота родителей, которые громко танцуют под визгливую музыку, от тети: у нее кожа под глазами свисает кругами, потому кажется, что на лице торчат два пенька. А главное — я скрываюсь от двоюродной сестры. Та любит меня толкать, щипать и давать подзатыльники. Лицо у нее мерзкое, в веснушках, и я все время вспоминаю старые книги: «Мама, а что это за пятна?». — «Это тараканы отсидели».

Я сижу в комнате, катаю машинки, и заходит как раз эта сестра. «В игрульки всё играешь?» — фыркает она, а я делаю вид, что не слышу ее, а для этого громче верещу сиреной. Загорелся жилой дом, а бравые солдатики в красном едут на помощь.

«Ты же тоже игрушка, мне мама рассказала, — продолжает сестра, и не проходит внутрь, а только в дверях стоит и опирается о косяк, выпендрежничает, будто ей лет на десять больше. — Тебя на барахолке взяли, у какой-то старой бабки. На прилавке с заводными игрушками. Где там у тебя ключик?»

И бьет меня ладонью по спине, так, что кожа начинает гореть. Бравым красным солдатикам пора менять маршрут и ехать ко мне.

Сестра смеется, сестра уходит.

Я долго, помню, верил в эту побасенку. Она легко объяснила все, от чего я расстраивался: что хуже других играю в любые игры во дворе, медленнее бегаю. Мне давно казалось, что у родителей я подкидыш: не слишком походил на братьев и уж точно не был любимчиком в семье. Подбросили инопланетяне? Нет, нашлось объяснение попроще.

Ко времени, когда начали прорезаться усы, одноклассницы стали вызывать больший интерес, а свой голос — большую ненависть, я, конечно, уже забыл об этой истории. Не вспомнил ее и в сорок, когда вдруг — за последние три года — потерял всю семью и в день, в который решил просто побродить по улицам, слонялся по рядам блошиного рынка. Он раскинулся недалеко от центра города, куда я недавно переехал.

В сумке болталась кукла. От подруги — та попросила сбагрить старенькую вещицу, которая давно собирала пыль в дальнем углу шкафа. Уговаривала и убеждала, что это драгоценный раритет, чуть ли не позапрошлого века, оттого и выглядит таким потрепанным.

Не сразу достал эту куклу. Сначала мой взгляд плотно встал на рельсы и стал колесить по ворохам одежд и патронташей (было написано: «времен войны»), советских банок из-под кофе, статуэток сомнительной ценности, но несомненной старины, пленочных фотоаппаратов, россыпей монет с датировкой вплоть до Золотой Орды. Даже разговорился с букинистом, и только на споре о философии Гегеля опомнился и полез в сумку.

— А, я знаю, кому это интересно будет, — сразу ответил продавец. — Вот, видите магазин?

— Строительный?

— Да, да, проходите прям до конца зала, слева дверь будет. Вас там никто не спросит, спускаетесь и там разберетесь, только не пугайтесь, она странноватая.

— Там склад, что ли?

— Ну… что-то вроде.

Магазин казался непримечательным, дверь оказалась тоже обычной, железной, которая выводила на лестницу, и только этажом ниже началось: по стенам расползлись пауки, ноги которых не удавалось сосчитать, лампочка замигала, и даже пол заходил под ногами, будто в одну секунду превратился в глинистое месиво…

— Что, очухался?

Старуха подмигнула лукавым красным глазом, а я остолбенел и только мог всматриваться в ее зрачок — и прожилки, которые казались лучами.

— Давай сюда куклу, — проворчала она и отвернулась.

На маленькой плитке стоял пузатый черный котел, в котором начинала закипать вода.

Я вытащил деревянное тельце, обернутое в выцветшие тряпки, и положил на стол. Неестественно размалеванное личико игрушки уставилось в потолок.

«Видал я людей без пальцев, но с шестью…» — раздумывал я, будто чтобы имитировать хоть какую мыслительную деятельность.

— Да, ну и судьба, воротит нами как кот добычей, — приговаривала в то время старуха, заграбастав широкой ладонью куклу и тут же бросив ее в содержимое котла, и все отвернувшись, не глядя. — Ты, главное, слушай почаще птиц, они о брате тебе многое расскажут. Ну и лифтов опасайся, лучше не искушать лишний раз, лестницы — это хорошо, от лестниц тебе вреда не будет. Ну вот.

Старуха запустила руку в цветастом халате, прямо по локоть, в кипящую воду, и я услышал, как с треском проворачивается старый механизм в ее пальцах. Узел седых волос на голове размеренно покачивался, медленно, будто женщина начинала клевать носом или читать молитву.

Но через секунды раздался ор, пронзительный, как бензопила, а старуха развернулась ко мне — так тяжело дышала, что не могла еще говорить. В сложенных под грудью руках розовела младенческая кожа, которую уже успели обернуть полотенцем.

Новорожденный.

— А ее с собой возьми, — сказала старуха. — Дочкой тебе будет.