Сигналы

Он шел по улице, и все дома, все люди и вещи выдвигались ему навстречу из пустоты. Будто ничего на самом деле не было. Никогда.

Так случалось, когда он плутал наугад, а подворотни сами подставляли ему рукава. Шаги стелили асфальт. Пальцы находили камни в кладке стены — их только что не было, но вот уже шершавая поверхность терлась о кожу.

Он любил гулять так. Пространство крутилось как колесо, и он сам задавал обороты.

Когда кончилась третья сигарета подряд, из пустоты выросло здание. Старое, из красного кирпича, оплетенное черными рядами проводов над первым этажом.

Шум. Гудела вентиляция? Электричество? Ему показалось, что сам дом шумит: его комнаты, лишенные жизни, его фундамент, который вздыхал от тяжести времени. Невидимые плечи, на которые взвалили этот дом, трещали — а значит, десятилетиями позже должны были треснуть.

Дом. И шум. Он встал у двери, закрытой на тяжелый замок, и еще минуту просто стоял, пока не заметил находку.

На асфальте лежала аудиокассета — с треснутой пластмассовой оболочкой и двумя полуразмотанными катушками. Мусор. Но он нагнулся, чтобы посмотреть ближе, и рука сама схватила кассету. Пальцы вспомнили привычку двадцатилетней выдержки — нашли зубчики одной, потом другой бобины. Ленты заползли внутрь.

«И что я буду с тобой делать?» — думал он, уже убирая вещь в карман пальто.

Привет от города. Нелепый.

Он пошел мимо электрощитка с желтым треугольником, в арку, наружу. Выходить и возвращаться всегда было проще. Сразу все дома, люди и вещи расставились по местам, а ощущение пустоты в них и за ними — растворилось. Даже собственное имя всплыло только теперь: Иван.

Пусть будет Иван.

«Кому бы позвонить? Кто там хвастался старым магнитофоном?». Иван полез за трубкой.

Ему всегда нравилось нырять и никогда — выныривать. Одна за другой пошли уже мысли: куда ты собрался, ты же работу себе на дом взял, ночь проторчишь на кухне, не выспишься, завтра на планерку с чугунной головой попрешься, какая к черту кассета? Что там может быть?

Мысли пришлось заталкивать обратно, как грязное белье в переполненную корзину.

— Привет. Ты дома? Я тут поблизости. Не против, если зайду?

…На балконе друга он стоял и смотрел в небо, щупал иногда кассету через карман пальто, будто она могла выпасть и потеряться каждую минуту. Будто это он настоящее сокровище нашел.

Думал: сколько нужно аудиопленки, чтобы натянуть мост от одной звезды до другой? И сколько это миллионов лет записи?

Деревья колыхались от весеннего ветра, под бетонной плитой балкона — и спустя еще пять этажей — ругались пьяные подростки. А наверху было небо.

— Хотел бы я здесь остаться, — сказал Иван, глядя в черноту над собой.

Друг в дверном проеме задумчиво пошаркал и опустил голову.

— Переночевать, в смысле? А что случилось?

— А… нет, нет, — махнул рукой Иван. — Не обращай внимания, я о своем.

Медленно плыли облака, но он понял, что смотрит сквозь них.

— Кстати, у тебя же был мафон? Древний?

Они зашли в комнату, и потом — в прихожую. Там друг долго рылся на антресоли, откладывал в стопки книги с крошащимися обложками, переворачивал таз, случайно рвал вату и звенел молоточком старого будильника.

— Вот.

Он выгреб пыльный агрегат под две кассеты — у Ивана был почти такой же в детстве. Вспомнилось, как друзья приходили переписывать записи. За пару-тройку часов можно было поговорить о музыке и не надоесть друг другу.

Иван кивнул.

— Тебе нужен? Могу за так отдать.

— Да… нет. Не знаю. Просто хочу кое-что проверить.

Шнур валялся отдельно, и они почему-то долго еще пытались найти нужный разъем, потом — розетку для вилки, а потом Иван шарил в карманах, чуть ли не минуту, уже несколько раз решив, что кассета привиделась ему или потерялась.

Нашлась там, где искал уже несколько раз. Принес, воткнул в пасть магнитофона почти не глядя и захлопнул. Они с другом переглянулись.

Иван сел на ковер, и это были доли секунды на тишину — магнитофон затрещал, через полупрозрачную крышку стали видны крутящиеся катушки.

Раздались электронные писки. Треск. Расходящийся волнами шум, поднимающийся, опускающийся. Стуки. Сначала Иван подумал, что дело в неисправном магнитофоне — или дефектах записи — но вот он перемотал кассету вперед, снова включил, проверил: шум. Непрерывно длящийся хаос.

— Похоже на… звуки модема, да? — спросил друг.

Иван согласился и некоторое время еще слушал, а потом ему захотелось вновь покурить — лучше бы пачку за раз. Даже не понял, отчего ему стало так плохо.

Отшутился и сказал, что ему пора. Только когда одевался, сунув кассету в карман, понял, что его напугало. Из глубины сознания, будто со дна головы, ему шептал голос — тихо, тихо, незнакомый мужской голос.

«Ко мне идут сигналы».

Вот что он услышал — кроме шума записи.

Во дворе его поглотил снег. Внезапный, слишком мокрый, весенний — и от этого как будто еще более беспощадный — и Иван проклял весь этот вечер, со спичками (почему он прикуривает от спичек?), бессмысленным шатанием и дурацким другом, и все другие вечера, похожие, на одно лицо. Как были похожи пустые кружки, из которых он пил чай перед сном и которые ждали его утром на краю раковины.

«Ко мне идут сигналы».

Иван встал и поднял голову. Снежинки облепили щеки. А наверху раскинулось небо, усыпанное звездами — без единого облака.

Он огляделся и понял, что не знает, куда пришел.

Двор был похож на тот, в котором Иван нашел кассету. И даже дом перед ним напоминал прежний кирпичный — только стены опутывали теперь не провода, а ветви. Деревья и трава здесь обступали дорожки — так что те сжимались до ниточек асфальта под ногами, а в плечи упирались сучья.

Каждый ствол был одет в черную кору. И вместо почек, которые сейчас набухали на ветвях обычных деревьев, висело черное рванье. Двор походил на сад, который разъедала болезнь.

У ноги что-то зашевелилось — Иван отшатнулся. Мимо прополз слизняк — или скорее язык, кусок розового мяса, с гребнем из человеческих зубов.

Новое движение: у плеча закачался плод, похожий на разрезанный каштан, из которого на Ивана зырил человеческий глаз, хлопая ресницами.

Иван побежал. Скоро ужас, который полез изнутри и стал обступать снаружи, потерял форму — и просто давил его и давил, выдавливал, как из тюбика, дальше: и вот он уже сбегал по лестнице в подвал, откуда на него пахнуло сыростью и гнилью.

В детстве он иногда ходил во сне. И теперь вспомнил, как это бывает: проснуться во время ходьбы.

Стены сверкали белой, как в советской ванной, квадратной плиткой — и отливали зеленью, кое-где щерились трещинами. В первые секунды показалось, что тихо, и Иван услышал капли, падавшие где-то в воду. Но потом надвинулось гудение. Гул и щелчки. Звуки машин, которые работали вокруг.

Свет разливался из лампочек, которые торчали под потолком через каждые десять шагов. Иван стал пересекать одно такое пятно за другим.

У дверных проемов гудение усиливалось. Иван остановился у первого же, чтобы подсмотреть. И увидел…

Ворох проводов и пленок, сложная сеть из больших и малых кабелей, наброшенная на металлические ящики. Синий свет из-под потолка. Лысый мясистый затылок. И — огромный экран во всю противоположную стену, экран, на котором парень медленно целовал девушку в шею.

Иван пошел дальше. Увиденное его испугало, но отчего-то еще больше — застыдило, будто он подглядел то, что не следовало. Теперь он старался идти тихо, так, чтобы его не смогли услышать.

Коридор казался бесконечным. А скоро еще и разветвился на три поворота. Через несколько минут Иван не сдержался и подсмотрел в другую дверь.

То же. На металлических ящиках в этот раз он увидел кое-где дисплеи — и код, который светился желтыми, белыми, зелеными строками через черноту. Лысый толстый мужчина, со спины похожий на предыдущего как близнец, вращал ручку проектора. На экране стоял мальчик в клетчатой рубашке и, лупя глаза, разворачивал подарок.

Дальше.

«Ко мне идут сигналы».

Иван ускорил шаг и на повороте споткнулся, замахал руками, упал — а лежа на полу, с обожженной болью спиной, почувствовал, как на щиколотке затягивается петля. Скоро его поволокло по коридору — в противоположную сторону.

Силу, с которой его тянули, нельзя было побороть. Он хотел сопротивляться, хотел сбросить удавку, но не мог сделать ничего, даже пошевелить пальцем.

Его внесло в одну из комнат, и только тогда он смог подняться на ноги. Удавка не сползла — просто на том конце перестали тянуть.

Иван стоял посреди кучи из пленки, проводов и пакетов из-под чипсов. Голый лысый мужчина развернулся к нему — и Иван лицезрел толстое красное тело, состоявшее из вздутий и складок, большой комок жира, обернутый кожей.

К Ивану поворотился рот, застывший в беззубой улыбке, с капельками пота, зависшими на верхней губе. Одна рука крутила ручку проектора. Другая шарила в паху.

На экране маленький Иван бежал через парк. Наперегонки. С друзьями.

Время вдруг разогналось — или мужик в кресле стал крутить сильнее — и по экрану пронеслись другие видения из памяти: вот Иван идет на первую линейку в первый класс, вот дарит первые цветы первой девушке.

По телу прошла волна дрожи. Ивана затошнило. Ему стало мерзко от экрана — и от тех свинячьих глазок, которые переходили с картинок его жизни на него самого.

— Гадость. Гадость.

— Ко мне пришли сигналы, — сказал жирный мужчина, не переставая улыбаться.

Иван почувствовал, как удавка на его ноге начинает тянуть — он взглянул и едва увидел бесцветную веревку, которая натянулась между ним и хозяином комнаты.

— Ко мне пришли сигналы, что ты хочешь все это забыть, — продолжил мужчина.

Иван дернул ногой — и с болью увидел, как с него начинает слезать кожа. Вместе с веревкой, по спирали, с него стала сходить плоть — и теперь на щиколотке расползалось розово-красное пятно.

— Забыть, — сказал улыбающийся мужчина и покачал головой. — Разве все это можно забыть?

Иван пошарил рукой в кармане. Даже через ту боль, которая единым металлическим стержнем расползлась по телу, он еще мог кое-что сделать. И даже улыбнуться — через силу.

Он достал коробок. Потом — одну спичку. И чиркнул ей.

— Не забыть, — сказал он. — Я хочу сжечь.

И поднес спичку к коробку.