Разбитая чашка

Все началось с разбитой чашки. Фарфоровый перестук — она закачалась, упала на бок, покатилась к краю стола — мимо ринулся воздух, и она звонко раскололась внизу на несколько осколков.

— Еблысь, — сказал дед из угла.

Слепой Ванька засуетился, завозил плечами.

— Что это было? — спросил.

— Не слушай дедушку, — ответила мать.

— Ну звук, звук!

Они промолчали. Ян долго хмурился и смотрел на стол: чашку никто не трогал, они сидели втроем смирно, прижавшись ступнями к холодному полу. Поезда здесь не ходили уже десятилетия. Землетрясения не случались — никогда.

Ян посмотрел на Катю — постаревшую девушку напротив себя, мать слепого Ваньки. Она посмотрела в ответ, заправила седые кудри под косынку.

— Да нет, не уходи.

— Пойду.

Яну показалось, что это знак, какой-то мутный сигнал — чашка разбилась, пора собираться. Хотя чего собираться — схватил рюкзак и пошел. Только на старика глянул напоследок: казалось, и правда последний раз, тот гнил заживо и иногда издавал слова — да, издавал слова как звуки, смысла в них было не больше, чем в ножке стула, которая трещит перед тем, как сломаться. Он даже не испытывал боли — и все-таки Ян его жалел. На бледном лице старика вращались серые глаза, которые успели многое увидеть: не только последние одинокие годы, одинокие для всех, а еще и далекую веселую юность из двадцатого века — много работающих машин, много живых здоровых людей, планы на будущее, предвкушение счастья. Сейчас эти воспоминания гнили вместе с ним — где-то за чернотой зрачков.

У двери его догнала Катя.

— Почему ты никогда не остаешься? Хоть на два дня. Три.

— Другие нуждаются, — ответил Ян.

Катя поджала губы.

— Другие семьи?

— Да, другие. Все выжить пытаются. Мужчин мало. Вот только не строй из себя ревнивую, а? Сейчас всем плохо. Все есть хотят. Больных много. Я просто исполняю долг, мне…

— Так отдохни, — женщина положила Яну руку на грудь. — Я же… я же о тебе забочусь, бедный. Тебе тоже дом нужен. Мне кажется, мы теперь как семья все вместе, правда?

Ян выдохнул. Через полупрозрачную пелену посмотрел на женщину, покосившиеся двери, груду рваных башмаков у входа… извинился и вышел.

И только за дверью Катя догнала его, стала умолять: достань хоть игрушку Ване, что-нибудь интересное, приятное, звенящие мячи вот бывают, специально для невидящих, может он найти? Напоследок. А то когда теперь вернется?

Ян кивнул, согласился и пошел дальше. Даже не попрощавшись. Незачем: он ведь правда поищет игрушку и вернется. Сам еще раньше решил, обидно, что не прихватил ничего слепышу. Это, конечно, как колоть морфин смертельно больному — Ваня в новом мире не выживет, но — боль умирающих тоже что-то значит?

* * *

Ян прошел несколько кварталов — сотни метров треснувшего асфальта, стершихся вывесок, искрошенного стекла под ногами. Крысы не борзели, изредка перебегали дорогу, но на сапоги не бросались, как бывало раньше — будто поумнели.

В голове поднималась белая муть. Мерцание. Так он и думал, поэтому и ушел быстро: не хотел, чтобы кто-то увидел, как он корчится и дрожит от страха. Это была его болезнь, давняя и до сих пор непонятная, она случалась приступами: всё вокруг начинало мерцать, пока не приходили галлюцинации. Иногда Ян чувствовал заранее о начале приступа, но никогда не знал, сколько он продлится.

Из медицинских справочников он ничего не узнал. Пытался пить таблетки, которые раньше прописывали шизофреникам — зотепин, азенапин, нашел даже рисперидон для инъекций. Ни один из них не помогал, только обкладывал мозг ватой, из-за которой Ян хуже слышал, хуже видел и думал.

Временами помогал кофе, давал отсрочку.

Ян порылся в рюкзаке, достал термос с теплой жидкостью и начал жадно хлебать прямо из соплышка — горький, горький кофе, сдобренный еще и перцем. Он всегда заставлял глаза открыться шире, а сердце стучать чаще.

Теперь можно было идти. Хлопья белой мути в глазах исчезли.

Ян вспомнил, что пора повернуть влево и пройти к трамвайным рельсам, — по ним легко добраться до депо, а склады как раз рядом. Когда был там в прошлый раз, заметил, что почти весь «Детский мир» еще там: одежду разграбили быстро, а до остального охотников мало.

Да, рельсами эта полоса посреди дороги называлась почти условно: теперь ее пожрала зелень, везде прорастающая трава, а металл по большей части распилили и растащили. Для чего, интересно?

Ян решил пойти там, сквозь заросли, умытые недавним дождем. Собрал ладонью влагу с листьев и провел по лицу — освежиться, вдохнуть запах травы, давно не был в поле, давно не был в лесу…

Может, ему и правда остепениться? Осесть. Только не в городе, а там, за чертой, перевезти Катю с сыном и отцом — давно же говорил, что там безопаснее, что все города теперь ядовиты, а провизии все меньше, что добытчики злее — склады пустеют, стали чаще грабить друг друга. А за городом можно и хозяйство завести, и на охоту ходить, найти только домик, который еще никем не занят, да лучше — с дровяной печью.

Хороший план. Да. Ян решил, что как вернется — так все и скажет, обсудят и начнут сборы, Катя не сможет отказать.

Сапоги завязли в грязи: носки резко стали уходить вниз. Раздался скрип — протяжный, протяжный скрип вперемешку с низким гулом. Затрещало в голове: белые искры взметнулись со дна, началось мерцание. Мерцание. Все-таки пришло.

Уши заложило. Такого не было раньше: приступ никогда не начинался с шума. И какофония только нарастала, как и чувство опасности: ужас поднимался из живота. Ян начал выдергивать ноги из вязкой почвы: сначала вышла правая нога, встала на скользкий рельс… Что-то приближалось сзади.

Рывок — из трясины вышла вторая нога, и Ян повалился на землю. Мерцание продолжалось, а шум наконец оглушил: голова превратилась в железное ведро, в котором стоял высокий протяжный писк насекомого.

Ян приподнялся. Мимо него проехал… трамвай. Почти вплотную. Едва руку не отрезал, как Ян сообразил сквозь подступающую панику — край его расстегнутого рукава отрезали колеса. Так, пальцы, пальцы… пальцы все были на месте. Десять. Пальцев должно быть десять? А эта красная мокрая полоса вдоль руки — это нормально? Не больно же? Значит, нормально.

Вокруг трамвая плыла зеленоватая дымка. Вот чего правда стоило бояться. Она была живой и наблюдала. По-настоящему живой. Умной. Даже насмешливой. Она смотрела на Яна, и это было невыносимо: пересохло в горле, хотелось бежать, но пока не получалось. Трамвай бы еще немного уехал — и он рванет, побежит со всех ног, к Кате, Кате, там спокойнее.

Но улицы тоже кривились. Углы меняли разворот. Дома обрастали травой еще гуще. Очертания переплавлялись, на стены вползали новые окна, другие стягивались…

На траве у рельсов лежала чашка. Такая знакомая — будто попала прямиком из нормального, настоящего мира. Хотя и с ней не все было в порядке. Ян наклонился, схватил ее за ручку, поднял: это же была та самая, разбитая час назад чашка! И даже трещины пролегли по тем же линиям — только теперь фарфор был спаен швами, на ощупь напоминавшими стебли травы.

Бежать. Яна будто поймали крючком за грудь и потянули по улицам — быстрее, быстрее, назад, к Кате, к слепому Ване, к старику, имени которого он уже не помнил. И он даже не заметил, что оставил рюкзак у рельсов.

* * *

Когда ты идешь сквозь собственный страх — такой, как при мерцании — кажется, что тебя больного тащат по гравию. Ты не можешь сопротивляться, но и едва держишься: сердце надули, как воздушный шарик, вот-вот лопнет в грудной клетке.

Ян входил в дом Кати — уже другой, трехэтажный, каменный, объятый зеленоватой дымкой, пахнущий пряностями и травой. Каждая нотка в этих запахах драла горло и тянулась стальными иглами в легкие.

Ян шел, держа в руке чашку. Открыл дверь. Потом долго тянулся коридор, и Ян подумал: «Они могли встретить меня здесь, за что они мучают меня? Почему им это нравится?».

Ему казалось, что внутри он истекает кровью, что все его внутренности плавают в кровавом бульоне, и что стоит ему оступиться и упасть — тонкая кожа порвется, и эти каменные стены забрызгает разноцветным месивом его содержимого.

Когда он наконец дошел — он называл это место кухней, но не был уверен в слове — призрачная зеленая рука протянулась из угла помещения ему навстречу. Схватила чашку. В воздухе прошелестели звуки. Ян понял их как что-то вроде: «Это мило, что ты вернул ее нам. Теперь иди. У других семей тоже есть задания».

Рука уперлась в грудь Яна. Он выдохнул. Как будто ему дали чуть больше кислорода: дышать стало легче.

Развернулся и пошел на выход. Что же он еще знал об этой чашке? Что-то помнил. Важное. Для него именно важное. Как она разбилась? Нет. Что это за швы? Все неважно, неважно, нет, он знал, из чего она сделана. Из чего ее сделали когда-то — они.

У двери Ян вспомнил. Чашку сделали из костей его слепого сына.