Оригами
Белые рыбы. Сначала они камнями падали с крыши, резали воздух с почти ощутимым свистом — потом застывали, секунда сворачивалась в комок, — и из белоснежных боков вырастали крылья. Падение становилось полетом.
Девочка складывала их из бумаги. Настоящий мастер оригами. Даже я застыл в нескольких шагах от нее, просто наблюдая: я не ждал ее здесь, не думал, что мой вязкий маршрут оборвется так. Красотой.
Черноволосая, голоногая, она напоминала то ли повзрослевшую Алису, то ли Лолиту, взгляд которой ушел внутрь и никогда оттуда не возвращался. Из джинсового комбинезона выглядывало угловатое подростковое тельце, на бледных щеках горели веснушки.
Листы бумаги она доставала из заплечной сумки. И всякий раз оборачивалась, так что уже дважды увидела меня, но сделала вид, будто меня нет.
Она стояла на самом краю не огороженной площадки, и под носками кед распласталась пустота высотой с десятиэтажный дом. Я подошел и присел рядом на корточки.
Ее летающие рыбы парили над городом, над ржавым хребтом крыш, спускались к окнам домов и продолжали скользить над улицами. Казалось, они сами трепещут крыльями, вновь воспаряя над крышами, сами наклоняются, уходя в петли или сворачивая в новые лабиринты переулков — хотя, конечно, это были только воздушные потоки и игра моего воображения. В том, как они лихорадочно кружили в нескольких метрах от асфальта, я увидел себя.
Я метался между плотных стен из камня, поросшего бархатом мха и грибком, между газетной рванины — гнездами бездомных — и обглодками от их ужинов, топтал дерьмо крыс и голубей, обходил стороной двери и пытался понять: сумасшедший ли я? По-настоящему ли помешался?
У каждого дома длинные пальцы, видел я. Они затягивают в глотку каждого, кто не прочь быть переваренным, и медленно сосут из него жизнь. С годами их ряды стали только плотнее. Улицы сжимались все туже, стены приближались друг к другу, как веки перед сном — город готовился к летаргическому сну. Даже бродячие псы, даже птицы и нищие не казались свободными: они были вроде трещин, морщин на каменном лице.
— Когда-то здесь были парки, — перехватила мои мысли девочка. — Прямо здесь, под нами был один. Живое зеленое море. Так его мама называет. Я не видела море, и парков тоже не видела.
— Был, — согласился я. Хрипло: во рту пересохло еще когда я поднимался сюда с желанием прыгнуть в пустоту.
— Лучше бы они его не вырубали. Я бы хотела посмотреть.
Все дороги медленно уходили под крыши. Многие люди почти не выходили на улицу и не видели неба над головой. Чтобы добраться до работы или учебы, ездили на скоростных лифтах и в метро. За последние годы все здания связали.
— Почему ты не в школе?
Девочка криво улыбнулась, сложила еще одну чудо-рыбу, пустила ее в город и только тогда ответила:
— У меня свободный график.
В груди кольнуло. Значит, что-то вроде моей «справки по нежеланию» с сопутствующим пособием. Мы оба были нетрудоспособны. Оба выходили наружу, не находя себе места внутри.
— Хочешь?
Взрослые глаза девочки смотрели теперь прямо на меня, одна рука легла на плечо, а другая — протягивала следующую бумажную рыбу.
Несколько секунд я смотрел в веснушчатое лицо. Слишком серьезное, даже безразличное на вид — поджатые губы, серые глаза как металлические бусины. Ее голое бедро скользнуло по моему предплечью.
Я взял из тонких рук хрупкую бумажную рыбину, стараясь не смять. Встал и запустил с размаху в воздух. Сначала она, будто ударившись о стену, кубарем рухнула вниз — я испугался, что бросил ее слишком резко — но потом, как и предыдущие рыбы, начала свое медленное путешествие.
— Когда-нибудь все превратится в бумагу.
Я пропустил мимо ушей эту реплику. Меня слишком заворожило кружение ее оригами над городом — гнилым, воняющим гарью и кислотой — и тем, как рыбы наконец начали приземляться. Одна села в ручей, текший от водосточной трубы, другая юркнула в другой водосток, чтобы спуститься по нему и вскоре тоже начать сплав. Третья упала в сточные воды, которые лились из огромной решетки уродливого дома-гиганта, — и спустя мгновения исчезла в канализационном люке.
Все рыбы, как бумажные кораблики из древних забав, поплыли по узким улицам города.
— Они идут к подземным водам, — сказала девочка. — Станут настоящей кровью этой земли. А все, что творится в домах, — просто глупости.
«Глупости, — повторил я про себя. — Школьница говорит: глупости».
Закрыл глаза и стал вспоминать все попытки втиснуться в городскую жизнь.
В моей памяти она всегда была оклеена виниловыми обоями в цветочек. Сначала — стены моей комнаты. Родители сделали в ней ремонт, когда я еще учился ходить — и все два десятилетия, которые я провел там, каждый день причудливые, рельефные изгибы стебельков смотрели на меня. Еще бутоны роз, круглые, как палицы.
Потом — комната жены, и там снова винил, и снова цветочки, только уже хищные лилии. «Я не против, — говорил я, — давай оставим».
И наконец: кабинет врача. Или, точнее, спальня, — меня доставили к нему домой.
«Я выпишу вам два названия сейчас, — говорил он. — Станет полегче».
Стало не легче, тогда уж — тупее, острота прошла. Потому что розы с их шипами остались позади, а жизнь становилась придурковатой и простой, как ромашки за спиной врача.
Интересно, кто-нибудь из этих людей видел настоящие цветы?
«Решусь — не решусь», в такую игру превратились мои дни, как в гадание по тем самым лепесткам.
Теперь, когда я снова вспомнил, зачем выбрался на крышу, и снова понимал, что стоит только наклониться вперед, и… я правда стал падать. Только в ноздри ударил не кислый запах города, а свежий — от рук девушки.
Я ничего уже не мог видеть, только чувствовал. Как тонкие пальцы перебирают меня и складывают. Боль обожгла сразу по всей поверхности тела, а потом добралась до глубины и выключила сознание — щелкнула по тумблеру.
Кожа рвалась, вместе с сухожилиями и мясом. Кости смещались. Ребра растянулись будто на несколько метров, правая нога переломилась в колене и достала до позвоночника. Руки скрутились и изогнулись в нескольких местах. Рот принял в себя какую-то кость.
Меня сминали и выворачивали. Жар, охвативший каждую клеточку тела, давно должен был сжечь все внутренности — и мне чудилось, что я ощущаю: как мозг вытекает через ноздри, как сердце вышло через задний проход, как прочая требуха вывалилась из меня, будто из вспоротого мусорного пакета.
Когда боль закончилась, я понял, что стал легче и тоньше. Сильная и тонкая рука подняла меня над городом. Я ничего не видел, но уже все понимал.
— Ты найдешь дорогу, — сказала девочка. — Ты должен дойти до истока подземной реки.
И запустила в воздух.
…Утром какой-нибудь бездомный пнет ошметки гнилой рыбы, которые встретятся ему под этой крышей. А меня не найдут.
Девочка складывала их из бумаги. Настоящий мастер оригами. Даже я застыл в нескольких шагах от нее, просто наблюдая: я не ждал ее здесь, не думал, что мой вязкий маршрут оборвется так. Красотой.
Черноволосая, голоногая, она напоминала то ли повзрослевшую Алису, то ли Лолиту, взгляд которой ушел внутрь и никогда оттуда не возвращался. Из джинсового комбинезона выглядывало угловатое подростковое тельце, на бледных щеках горели веснушки.
Листы бумаги она доставала из заплечной сумки. И всякий раз оборачивалась, так что уже дважды увидела меня, но сделала вид, будто меня нет.
Она стояла на самом краю не огороженной площадки, и под носками кед распласталась пустота высотой с десятиэтажный дом. Я подошел и присел рядом на корточки.
Ее летающие рыбы парили над городом, над ржавым хребтом крыш, спускались к окнам домов и продолжали скользить над улицами. Казалось, они сами трепещут крыльями, вновь воспаряя над крышами, сами наклоняются, уходя в петли или сворачивая в новые лабиринты переулков — хотя, конечно, это были только воздушные потоки и игра моего воображения. В том, как они лихорадочно кружили в нескольких метрах от асфальта, я увидел себя.
Я метался между плотных стен из камня, поросшего бархатом мха и грибком, между газетной рванины — гнездами бездомных — и обглодками от их ужинов, топтал дерьмо крыс и голубей, обходил стороной двери и пытался понять: сумасшедший ли я? По-настоящему ли помешался?
У каждого дома длинные пальцы, видел я. Они затягивают в глотку каждого, кто не прочь быть переваренным, и медленно сосут из него жизнь. С годами их ряды стали только плотнее. Улицы сжимались все туже, стены приближались друг к другу, как веки перед сном — город готовился к летаргическому сну. Даже бродячие псы, даже птицы и нищие не казались свободными: они были вроде трещин, морщин на каменном лице.
— Когда-то здесь были парки, — перехватила мои мысли девочка. — Прямо здесь, под нами был один. Живое зеленое море. Так его мама называет. Я не видела море, и парков тоже не видела.
— Был, — согласился я. Хрипло: во рту пересохло еще когда я поднимался сюда с желанием прыгнуть в пустоту.
— Лучше бы они его не вырубали. Я бы хотела посмотреть.
Все дороги медленно уходили под крыши. Многие люди почти не выходили на улицу и не видели неба над головой. Чтобы добраться до работы или учебы, ездили на скоростных лифтах и в метро. За последние годы все здания связали.
— Почему ты не в школе?
Девочка криво улыбнулась, сложила еще одну чудо-рыбу, пустила ее в город и только тогда ответила:
— У меня свободный график.
В груди кольнуло. Значит, что-то вроде моей «справки по нежеланию» с сопутствующим пособием. Мы оба были нетрудоспособны. Оба выходили наружу, не находя себе места внутри.
— Хочешь?
Взрослые глаза девочки смотрели теперь прямо на меня, одна рука легла на плечо, а другая — протягивала следующую бумажную рыбу.
Несколько секунд я смотрел в веснушчатое лицо. Слишком серьезное, даже безразличное на вид — поджатые губы, серые глаза как металлические бусины. Ее голое бедро скользнуло по моему предплечью.
Я взял из тонких рук хрупкую бумажную рыбину, стараясь не смять. Встал и запустил с размаху в воздух. Сначала она, будто ударившись о стену, кубарем рухнула вниз — я испугался, что бросил ее слишком резко — но потом, как и предыдущие рыбы, начала свое медленное путешествие.
— Когда-нибудь все превратится в бумагу.
Я пропустил мимо ушей эту реплику. Меня слишком заворожило кружение ее оригами над городом — гнилым, воняющим гарью и кислотой — и тем, как рыбы наконец начали приземляться. Одна села в ручей, текший от водосточной трубы, другая юркнула в другой водосток, чтобы спуститься по нему и вскоре тоже начать сплав. Третья упала в сточные воды, которые лились из огромной решетки уродливого дома-гиганта, — и спустя мгновения исчезла в канализационном люке.
Все рыбы, как бумажные кораблики из древних забав, поплыли по узким улицам города.
— Они идут к подземным водам, — сказала девочка. — Станут настоящей кровью этой земли. А все, что творится в домах, — просто глупости.
«Глупости, — повторил я про себя. — Школьница говорит: глупости».
Закрыл глаза и стал вспоминать все попытки втиснуться в городскую жизнь.
В моей памяти она всегда была оклеена виниловыми обоями в цветочек. Сначала — стены моей комнаты. Родители сделали в ней ремонт, когда я еще учился ходить — и все два десятилетия, которые я провел там, каждый день причудливые, рельефные изгибы стебельков смотрели на меня. Еще бутоны роз, круглые, как палицы.
Потом — комната жены, и там снова винил, и снова цветочки, только уже хищные лилии. «Я не против, — говорил я, — давай оставим».
И наконец: кабинет врача. Или, точнее, спальня, — меня доставили к нему домой.
«Я выпишу вам два названия сейчас, — говорил он. — Станет полегче».
Стало не легче, тогда уж — тупее, острота прошла. Потому что розы с их шипами остались позади, а жизнь становилась придурковатой и простой, как ромашки за спиной врача.
Интересно, кто-нибудь из этих людей видел настоящие цветы?
«Решусь — не решусь», в такую игру превратились мои дни, как в гадание по тем самым лепесткам.
Теперь, когда я снова вспомнил, зачем выбрался на крышу, и снова понимал, что стоит только наклониться вперед, и… я правда стал падать. Только в ноздри ударил не кислый запах города, а свежий — от рук девушки.
Я ничего уже не мог видеть, только чувствовал. Как тонкие пальцы перебирают меня и складывают. Боль обожгла сразу по всей поверхности тела, а потом добралась до глубины и выключила сознание — щелкнула по тумблеру.
Кожа рвалась, вместе с сухожилиями и мясом. Кости смещались. Ребра растянулись будто на несколько метров, правая нога переломилась в колене и достала до позвоночника. Руки скрутились и изогнулись в нескольких местах. Рот принял в себя какую-то кость.
Меня сминали и выворачивали. Жар, охвативший каждую клеточку тела, давно должен был сжечь все внутренности — и мне чудилось, что я ощущаю: как мозг вытекает через ноздри, как сердце вышло через задний проход, как прочая требуха вывалилась из меня, будто из вспоротого мусорного пакета.
Когда боль закончилась, я понял, что стал легче и тоньше. Сильная и тонкая рука подняла меня над городом. Я ничего не видел, но уже все понимал.
— Ты найдешь дорогу, — сказала девочка. — Ты должен дойти до истока подземной реки.
И запустила в воздух.
…Утром какой-нибудь бездомный пнет ошметки гнилой рыбы, которые встретятся ему под этой крышей. А меня не найдут.