Олений патриарх

Мы ждем своей очереди. Олений патриарх, отпусти нам грехи, олений патриарх.

В лесу зябко и зыбко, и то ли голод уже сводит живот — все мутится в голове, а во рту кислый привкус ягод, которых было слишком много — то ли это наш бог где-то рядом ходит, о котором Алеша часто говорит.

Олений патриарх. Маленькая его статуэтка — камень на пне да две большие ветки, прикрученные скотчем. А на самом деле он очень могущественный. Алеша сказал, что когда он придет — наша хижинка станет большим-пребольшим замком, вокруг вырастут деревья с картошкой и мясом, а сладости вокруг будут просто как разбросаны. Такая жизнь пойдет.

Мариша упала на колени и стала бубнить под нос. Следующий буду я.

Папа с мамой говорили нам о Боге, но очень мало, Алеша сказал, что они сами в Него не верили. И что Ему молиться уж нету смысла, слишком плохие отношения сложились. Как у нас с папой и мамой, может, и того хуже.

Да и Он ведь там остался, в городе, хотя и говорят, что Он везде. В лесу это казалось выдумкой. Легко было представлять, что Он прячется в темноте кухни, в розетках, за светофорами — чтобы спасать тех, кого успеет. А здесь все было таким тяжелым и чужим, и под палыми листьями могла скрываться только сырость и грязь.

Я бухнулся перед статуей и просил, чтобы было много еды, чтобы мы зажили как лесные цари, но вообще лучше — если бы нас нашли, если бы кто-нибудь нас нашел.

— Ты чё это удумал, а?

Алеша, когда я встал, дал мне подзатыльник. Его нижняя губа подергивалась.

— Может, еще мамку с папкой обратно позовешь?

«А разве можно было?» — думал я, пока меня тащили за рукав, и чувствовал, как лицо сжимается, а под глазами набухает. Вот только разреветься нельзя — пожалеть некому, Алеша только побить может.

— Топай давай нормально!

Спустя какие-то минуты я и правда уже пришел в себя, только сильно захотелось спать. И под ногами так убаюкивающе шуршало… Потом этот шелест будто поднимался выше и выше, его подхватывал ветер и крутил вокруг головы. Звуки казались уже шепотом. Я вслушался и даже смог различить слова.

«Мне нужен мальчик, у которого нет. И девочка, у которой есть».

Я замер на секунды и только потом зашагал дальше, потряс головой, подумал, что засыпаю — так на границе между бодрствованием и сном в тебе начинают говорить голоса, а по закрытым векам показывают будто отрывки из мультфильмов.

Но всю дремоту выбило у меня сосущее под солнечным сплетением чувство страха — оно обгладывало ребра изнутри. А слова повторились:

«Мне нужен мальчик… мне нужна девочка…»

Мы наконец пришли на место, и Алеша остановил меня твердой рукой, которая легла на плечо и вжала в землю. Другой он сжал ладонь Мариши. Сестра стояла поблекшая.

— Мы пойдем поиграем за домом. А ты иди в хижину и не выходи никуда.

— Там… пахнет…

Опять они решили играть без меня. А я не мог уже быть дома: голова болела и тошнило.

— Так закопай их. Где лопата, ты знаешь. Только за дом не заходи.

Он открыл дверь и почти зашвырнул меня внутрь. Тонкая деревянная дверь скрипнула на прощание и по инерции прикрылась.

Осталась тонкая щелочка, через которую виднелась меркнущая в сумерках зелень и слышались шаги, которые всё стихали, удаляясь, огибая угол дома.

Не подниматься на второй этаж — это было главным, там сгустились вся темнота и весь страх, молчаливые, как два тела на полу. Я решил, что останусь здесь, как можно ближе к двери и к свету, который теперь будет все глуше и глуше. Можно было зажечь свечи, но для этого я хотел дождаться брата с сестрой. Я боялся.

Предательство — это ведь самый страшный грех? Мама когда-то сказала мне так. И я не предавал родителей, хотя раны от ремня стали заживать только сейчас, как будто впервые за жизнь.

Это все Алеша придумал, он предатель, а я только помощник. Мариша, наверное, вообще ни при чем.

Что есть у сестры и чего нет у брата? Я пытался понять, о чем слова, которые нашептал ветер.

Щербинка в передних зубах, платья, куклы, черные косы, родинка над верхней губой, немножко — знание английского языка. Остатки надежды? Доброе сердце? Любовь ко мне и папе с мамой?

Я перебирал догадки, хотя главным было не это: мне показалось, что ветер донес мне весть от оленьего патриарха, что это что-то вроде сделки. Я должен был подать знак, а он — прийти и забрать меня отсюда, в город, хотя бы к бабушке.

Я встал, открыл дверь, воздух раздул мои легкие как два воздушных шарика, и я изо всех сил закричал:

— Они здесь!

Этот вопль прозвенел прямо в ушах, а потом резко оборвался, оставив в голове только гудение. Я опустился обратно, а спустя мгновение понял: нужно прятаться. Сейчас наверняка Алеша придет и надает по самое не хочу.

Только вот руки приросли к полу, и я мог только ползти, ползти назад, не отрывая глаз от двери. От бревенчатой темной стенки и куцего окошка справа. Еще назад — и я увидел вешалку с другого края от входа, где по-прежнему висели родительские куртки, а под ними валялись две пары сапог. Там, где серела полоска от двери, на полу виднелась только жидкая грязь.

Я не слышал ни шороха одежды, пока полз, ни липких рук: вокруг разливалось только равномерное гудение, а где-то на фоне — совсем низкий гул, который накатывал короткими толчками, будто тряслась земля. И я почувствовал пальцами, что пол вибрирует.

Дыхание было первым, что я услышал — тяжелое со всхлипом, и звон посуды на столе. Наконец и толчки — они медленно обходили дом.

Черное заполонило проем. Сначала я увидел рога — они просунулись сквозь пробитую дверь, и с этих двух больших ветвей свисали маленькие мягкие тельца. Два детских силуэта, похожие сейчас на елочные игрушки.

Потом — морда. Олень посмотрел на меня всего лишь миг, а после пригнул голову и понесся вперед.