Блитури
То ли ноги вдруг стали резиновыми, то ли пол пружинил так сильно, но мальчик едва не падал на каждом шагу. Внутри натянулись десятки струн. Руки сжимали ледяной хваткой кипу тетрадных листов, прижимали их так тесно к груди, что те измялись. Чтобы отвлечься, мальчик пытался согреть пальцы дыханием — тщетно.
Дверь была уже слишком, слишком близко, и мальчик прошел ее сначала один раз, дотопав до конца коридора, потом другой, вернувшись к лестнице. Шел в унисон мыслям — те тоже бродили из угла в угол, однообразные, как эти завитушки на обоях.
Мальчик поравнялся с дверью в третий раз, и она распахнулась. Показались широкие плечи и выдающийся живот.
— Ты, что ли? — звучный голос, обычно приветливый, больно прогрохотал в ушах. — Заходи.
Мальчик прошел до ближайшего угла и рухнул в кресло. Может, отец не заметил? Руки едва слушались, но пытались запихать бумаги в карман пиджака. Он почему-то не переоделся из школьной формы. Листки только помялись еще больше.
Щелкнул замок.
— Что это у тебя?
— Н… н…ничего, — ненадежным голосом, который дрожал в такт коленям, ответил мальчик. — Домашнее задание.
— Дай посмотрю. Интересно, что вам задают.
Отец одним движением выхватил бумаги.
Он прошел к столу и кинул их прямо на место перед креслом, между очками и пепельницей, забитой под завязку окурками. Их желтоватые концы торчали из чаши, как иголки ежа.
Здесь все было пропитано запахом табака, и мальчик через силу втягивал горький воздух — казалось, кислорода меньше, чем дыма. Но его это не тревожило. Его беспокоили очки, черная толстая оправа, которую отец сейчас водружал на нос.
— Так, — протянул мужчина: он сел в кресло и держал перед собой первый лист, — это не из школы.
Изнутри мальчика поднялась дрожь и начала мелкой рябью ходить по телу.
— Эт-т-т-то… стихи, — вытолкнул он из себя слова.
Несколько секунд отец ничего не отвечал, только крепче вцепился взглядом в столбцы перед собой. Его светло-голубые глаза, умевшие быть блеклыми и пронзительными одновременно, за линзами приняли обычный размер: без очков они, казалось, сразу западали в череп, превращая отца в слабого старика.
Теперь даже морщины казались устрашающими шрамами, знаками мужества и силы. Особый трепет внушал лоб, нависший складками кожи над опущенными бровями, полускрытый хаосом седых волос.
— Стихи, ты решил показать мне стихи.
Даже сквозь страх мальчик услышал в этих словах удивление. И пытался распознать что-то еще: похвалу или осуждение, ведь отец наверняка уже успел прочесть несколько строк.
Не услышал. А секунды длились — время, пока отец читал несколько первых четверостиший, оказались самыми долгими, даже дольше, чем путь от спальни мальчика до кабинета.
Теперь подросток вжимался в кресло и вспоминал то, что видели сейчас эти большие и внимательные глаза — и каждое слово, каждый образ, каждая рифма казались ему глупыми и детскими. Зачем, зачем он это принес сюда? К редактору журнала, который знает, как отличить настоящую поэзию от бредней.
Отец взял крючковатыми пальцами сигарету, скрипнуло колесико зажигалки, вспыхнуло пламя — и тут же облачко дыма, как полупрозрачная маска, прикрыло лицо.
За грязными окнами горели десятки желтоватых, изредка красных и голубых огней, протяжно шелестели колеса автомобилей, отдаваясь далеким рокотом. Вот проехала с тяжелым присвистом грузовая машина.
Еще половина сигареты не превратилась в пепел, когда отец поднял глаза, а пальцы стали безжалостно сминать листок бумаги.
— Как можно так писать? — раздался резкий, как звук наждачки о дерево, голос. — Как ты, черт побери, в двенадцать лет мог сочинить такую пошлость?
Скомканные пять четверостиший, первое стихотворение, написанное год назад, полетело на пол. Мальчик почувствовал: под веками собирается влага.
Он был готов раствориться в кресле, забиться под его обивку, исчезнуть в недрах. Хотя бы сбежать — и все же сидел на месте. Это только первое стихотворение, дорогое ему, но… он стал писать лучше, намного лучше!
Второй листок полетел вслед за первым, осел на пыльном полу, где виднелись хлебные крошки, серые останки сигарет и даже — под батареей — огрызки апельсиновой кожуры.
— Может, просто не твое, — хлестал отцовский голос, пока широкая пятерня терзала третий листок. — Но даже я лучше писал в твоем возрасте, а поэзия не мой конек.
«Как он может так судить? — надрывался внутренний голос мальчика. — Ведь это все условности! Мне нравится писать!»
Следующие два стихотворения также шлепнулись в пыль.
— Поезд из Блитири отправляется в Блитури, — отец уже миновал ранние экзерсисы и подбирался к главному. — Это заголовок или первая строчка? Где-то я слышал названия… А! Ты брал мои книги? Эту я тебе не давал.
Мальчик сам их придумал, вернее, — они придумались.
— Ладно, тут, наверное, есть что-то эдвардолировское, — от этого замечания сердце мальчика подпрыгнуло: хоть немного похожие на похвалу слова. Глаза отца проскользнули за пару мгновений от верха до самого низа. — Но я такое не понимаю. И заканчивается на глагольную рифму! Ты знаешь, что это безвкусица? И в самом конце, там, где должно быть наиболее эффектное место!
Еще один комок полетел от его стола. Юный поэт хотел спорить, оправдываться, он жил каждой буквой в этом произведении. К тому времени, как он его написал, доверие к первым найденным рифмам иссякло, он усердно думал над каждой, а иные и вовсе пропускал, понимая, что по-другому его душа не скажет, — и что? Его никто не понимал, и мальчик думал, не сбежать ли от обиды из дома, подобрав и любовно разгладив каждый тетрадный лист: показать, как он уязвлен.
Дальше отец не читал совсем, только бегло просматривал и тут же превращал бумагу в мусор.
— Побольше читай хороших поэтов и пока не пиши, — говорил он. — А лучше вообще оставь. Нужно чувствовать язык с самого рождения, это дается, такому не научишь. Но было бы неплохо знать хоть о размерах. И еще. Писатель должен жить своими произведениями, а у тебя что? Ни строчки о тебе настоящем. Ни слова о любви, а чем еще может жить поэт в твоем возрасте? Не Блитури же… у тебя дальше пошло все об этом городе.
«Я живу этим, — хотел кричать мальчик, но слова оставались где-то глубоко, в легких. — Живу! Этим!»
— Что ты говоришь? — рассеянно спросил отец, не глядя на него, а отправляя все новые стихотворения на пол. — По-моему, ты что-то сказал. Так, последнее ничем не лучше первого, хотя и такое огромное. Покусился на жанр поэмы? Наверняка тоже о каких-нибудь… блитурианцах.
— Я жи-жи-живу этим! — заикаясь, выпалил мальчик. А потом, кое-как совладав с дрожью, повторил. — Живу.
— Да? — машинально переспросил отец, пролистав поэму, и экспозиция на полу завершилась огромным белым, в неровную синюю полоску чернил, безжизненным комком.
Сам мужчина встал, закурил новую сигарету и прошагал к окну. Как мальчику хотелось все стереть: свой приход сюда, свои стихи, себя, эту комнату. Но он был лишь точкой, маленьким съежившимся куском плоти, стремящимся к нулю, вот-вот готовым исчезнуть. Сейчас он пропадет, а все остальное будет здесь по-прежнему.
— Я знаю, чего не хватает твоим стихам, — ровным голосом сказал отец, окутывая дымом лицо и руки. В ответ мальчик ничего не мог сказать, и пауза тянулась и тянулась. — Им не хватает свежего воздуха.
И он потянулся к белой ручке окна и потянул на себя — несколько десятков огней из домов вдали очертились яснее. К босым ногам мальчика подполз холод.
На улице гулял ветер, и мусор на полу, бывший когда-то поэзией, зашевелился. Робкий шелест влился в шумы, которые доносились из окна.
Через полминуты сердце мальчика стало вырываться из грудной клетки. Он прирос к полу, поняв, что происходит.
Листы распрямлялись, сами по себе, вдруг обретя жизнь: их очертания менялись, и вот уже у каждого из них по двум сторонам разошлись крылья — два белых треугольника, которые заколыхались на ветру. Они неспешно, робко начинали шевелиться, и мальчик понял, что они движутся сами по себе, не в такт дуновениям воздуха.
По полу была рассыпана стая бумажных птиц.
Отец улыбался, сняв очки, и трепет от того, что видел мальчик, сменялся волной нахлынувшего тепла. Он понял, что все это было большой глупостью, которую и правда надо было отменить — только иначе.
— Да, — ответил отец его мыслям. — Да. Вот и свежий воздух.
Он отошел от окна, ведь уже пять птиц оторвались от пола, стряхнув с себя пыль. Наконец почти все они поднялись и рванули, неистово размахивая крыльями — белое шелестящее облако заполнило всю комнату.
Они снесли окно как взрывом: пластик и стекло исчезли так, будто их никогда и не было, а кирпичная кладка вокруг ощерилась зазубринами.
Оцепенение прошло, и мальчик ринулся к провалу. За ним была лишь чернота, никакого города, ни единого огонька — только улетающие вдаль бумажные птицы. Но куда пропало все остальное?
— Не туда смотришь, — крикнул отец. — Быстрее, быстрее! Ты же не упустишь этот шанс?
В комнате оставалась одна птица, с размахом крыльев от стены до стола, с широким белым хвостом — она была готова взмыть. Мальчик отпрыгнул от проема к отцу.
Ветер, коснувшийся лица, шел уже не от окна — там было тихо — а от взмахов крыльев гигантского существа, пару минут назад бывшего поэмой. Уже через секунду оно рвануло в проем.
— Хватайся! — крикнул отец и хлопнул мальчика по плечу. Тот бросился к птице, зацепился крепкими пальцами за самый кончик хвоста — и его подхватило вверх.
Они вылетели из дома, хотя, обернувшись, мальчик ничего не увидел. Свет комнаты оборвался резко, как взмахом ножа. А впереди были только два огромных белых треугольника — теперь они обрастали перьями молочного цвета.
Птица несла его все дальше в темноту, за которой скрывался город. И мальчик знал его имя.
Дверь была уже слишком, слишком близко, и мальчик прошел ее сначала один раз, дотопав до конца коридора, потом другой, вернувшись к лестнице. Шел в унисон мыслям — те тоже бродили из угла в угол, однообразные, как эти завитушки на обоях.
Мальчик поравнялся с дверью в третий раз, и она распахнулась. Показались широкие плечи и выдающийся живот.
— Ты, что ли? — звучный голос, обычно приветливый, больно прогрохотал в ушах. — Заходи.
Мальчик прошел до ближайшего угла и рухнул в кресло. Может, отец не заметил? Руки едва слушались, но пытались запихать бумаги в карман пиджака. Он почему-то не переоделся из школьной формы. Листки только помялись еще больше.
Щелкнул замок.
— Что это у тебя?
— Н… н…ничего, — ненадежным голосом, который дрожал в такт коленям, ответил мальчик. — Домашнее задание.
— Дай посмотрю. Интересно, что вам задают.
Отец одним движением выхватил бумаги.
Он прошел к столу и кинул их прямо на место перед креслом, между очками и пепельницей, забитой под завязку окурками. Их желтоватые концы торчали из чаши, как иголки ежа.
Здесь все было пропитано запахом табака, и мальчик через силу втягивал горький воздух — казалось, кислорода меньше, чем дыма. Но его это не тревожило. Его беспокоили очки, черная толстая оправа, которую отец сейчас водружал на нос.
— Так, — протянул мужчина: он сел в кресло и держал перед собой первый лист, — это не из школы.
Изнутри мальчика поднялась дрожь и начала мелкой рябью ходить по телу.
— Эт-т-т-то… стихи, — вытолкнул он из себя слова.
Несколько секунд отец ничего не отвечал, только крепче вцепился взглядом в столбцы перед собой. Его светло-голубые глаза, умевшие быть блеклыми и пронзительными одновременно, за линзами приняли обычный размер: без очков они, казалось, сразу западали в череп, превращая отца в слабого старика.
Теперь даже морщины казались устрашающими шрамами, знаками мужества и силы. Особый трепет внушал лоб, нависший складками кожи над опущенными бровями, полускрытый хаосом седых волос.
— Стихи, ты решил показать мне стихи.
Даже сквозь страх мальчик услышал в этих словах удивление. И пытался распознать что-то еще: похвалу или осуждение, ведь отец наверняка уже успел прочесть несколько строк.
Не услышал. А секунды длились — время, пока отец читал несколько первых четверостиший, оказались самыми долгими, даже дольше, чем путь от спальни мальчика до кабинета.
Теперь подросток вжимался в кресло и вспоминал то, что видели сейчас эти большие и внимательные глаза — и каждое слово, каждый образ, каждая рифма казались ему глупыми и детскими. Зачем, зачем он это принес сюда? К редактору журнала, который знает, как отличить настоящую поэзию от бредней.
Отец взял крючковатыми пальцами сигарету, скрипнуло колесико зажигалки, вспыхнуло пламя — и тут же облачко дыма, как полупрозрачная маска, прикрыло лицо.
За грязными окнами горели десятки желтоватых, изредка красных и голубых огней, протяжно шелестели колеса автомобилей, отдаваясь далеким рокотом. Вот проехала с тяжелым присвистом грузовая машина.
Еще половина сигареты не превратилась в пепел, когда отец поднял глаза, а пальцы стали безжалостно сминать листок бумаги.
— Как можно так писать? — раздался резкий, как звук наждачки о дерево, голос. — Как ты, черт побери, в двенадцать лет мог сочинить такую пошлость?
Скомканные пять четверостиший, первое стихотворение, написанное год назад, полетело на пол. Мальчик почувствовал: под веками собирается влага.
Он был готов раствориться в кресле, забиться под его обивку, исчезнуть в недрах. Хотя бы сбежать — и все же сидел на месте. Это только первое стихотворение, дорогое ему, но… он стал писать лучше, намного лучше!
Второй листок полетел вслед за первым, осел на пыльном полу, где виднелись хлебные крошки, серые останки сигарет и даже — под батареей — огрызки апельсиновой кожуры.
— Может, просто не твое, — хлестал отцовский голос, пока широкая пятерня терзала третий листок. — Но даже я лучше писал в твоем возрасте, а поэзия не мой конек.
«Как он может так судить? — надрывался внутренний голос мальчика. — Ведь это все условности! Мне нравится писать!»
Следующие два стихотворения также шлепнулись в пыль.
— Поезд из Блитири отправляется в Блитури, — отец уже миновал ранние экзерсисы и подбирался к главному. — Это заголовок или первая строчка? Где-то я слышал названия… А! Ты брал мои книги? Эту я тебе не давал.
Мальчик сам их придумал, вернее, — они придумались.
— Ладно, тут, наверное, есть что-то эдвардолировское, — от этого замечания сердце мальчика подпрыгнуло: хоть немного похожие на похвалу слова. Глаза отца проскользнули за пару мгновений от верха до самого низа. — Но я такое не понимаю. И заканчивается на глагольную рифму! Ты знаешь, что это безвкусица? И в самом конце, там, где должно быть наиболее эффектное место!
Еще один комок полетел от его стола. Юный поэт хотел спорить, оправдываться, он жил каждой буквой в этом произведении. К тому времени, как он его написал, доверие к первым найденным рифмам иссякло, он усердно думал над каждой, а иные и вовсе пропускал, понимая, что по-другому его душа не скажет, — и что? Его никто не понимал, и мальчик думал, не сбежать ли от обиды из дома, подобрав и любовно разгладив каждый тетрадный лист: показать, как он уязвлен.
Дальше отец не читал совсем, только бегло просматривал и тут же превращал бумагу в мусор.
— Побольше читай хороших поэтов и пока не пиши, — говорил он. — А лучше вообще оставь. Нужно чувствовать язык с самого рождения, это дается, такому не научишь. Но было бы неплохо знать хоть о размерах. И еще. Писатель должен жить своими произведениями, а у тебя что? Ни строчки о тебе настоящем. Ни слова о любви, а чем еще может жить поэт в твоем возрасте? Не Блитури же… у тебя дальше пошло все об этом городе.
«Я живу этим, — хотел кричать мальчик, но слова оставались где-то глубоко, в легких. — Живу! Этим!»
— Что ты говоришь? — рассеянно спросил отец, не глядя на него, а отправляя все новые стихотворения на пол. — По-моему, ты что-то сказал. Так, последнее ничем не лучше первого, хотя и такое огромное. Покусился на жанр поэмы? Наверняка тоже о каких-нибудь… блитурианцах.
— Я жи-жи-живу этим! — заикаясь, выпалил мальчик. А потом, кое-как совладав с дрожью, повторил. — Живу.
— Да? — машинально переспросил отец, пролистав поэму, и экспозиция на полу завершилась огромным белым, в неровную синюю полоску чернил, безжизненным комком.
Сам мужчина встал, закурил новую сигарету и прошагал к окну. Как мальчику хотелось все стереть: свой приход сюда, свои стихи, себя, эту комнату. Но он был лишь точкой, маленьким съежившимся куском плоти, стремящимся к нулю, вот-вот готовым исчезнуть. Сейчас он пропадет, а все остальное будет здесь по-прежнему.
— Я знаю, чего не хватает твоим стихам, — ровным голосом сказал отец, окутывая дымом лицо и руки. В ответ мальчик ничего не мог сказать, и пауза тянулась и тянулась. — Им не хватает свежего воздуха.
И он потянулся к белой ручке окна и потянул на себя — несколько десятков огней из домов вдали очертились яснее. К босым ногам мальчика подполз холод.
На улице гулял ветер, и мусор на полу, бывший когда-то поэзией, зашевелился. Робкий шелест влился в шумы, которые доносились из окна.
Через полминуты сердце мальчика стало вырываться из грудной клетки. Он прирос к полу, поняв, что происходит.
Листы распрямлялись, сами по себе, вдруг обретя жизнь: их очертания менялись, и вот уже у каждого из них по двум сторонам разошлись крылья — два белых треугольника, которые заколыхались на ветру. Они неспешно, робко начинали шевелиться, и мальчик понял, что они движутся сами по себе, не в такт дуновениям воздуха.
По полу была рассыпана стая бумажных птиц.
Отец улыбался, сняв очки, и трепет от того, что видел мальчик, сменялся волной нахлынувшего тепла. Он понял, что все это было большой глупостью, которую и правда надо было отменить — только иначе.
— Да, — ответил отец его мыслям. — Да. Вот и свежий воздух.
Он отошел от окна, ведь уже пять птиц оторвались от пола, стряхнув с себя пыль. Наконец почти все они поднялись и рванули, неистово размахивая крыльями — белое шелестящее облако заполнило всю комнату.
Они снесли окно как взрывом: пластик и стекло исчезли так, будто их никогда и не было, а кирпичная кладка вокруг ощерилась зазубринами.
Оцепенение прошло, и мальчик ринулся к провалу. За ним была лишь чернота, никакого города, ни единого огонька — только улетающие вдаль бумажные птицы. Но куда пропало все остальное?
— Не туда смотришь, — крикнул отец. — Быстрее, быстрее! Ты же не упустишь этот шанс?
В комнате оставалась одна птица, с размахом крыльев от стены до стола, с широким белым хвостом — она была готова взмыть. Мальчик отпрыгнул от проема к отцу.
Ветер, коснувшийся лица, шел уже не от окна — там было тихо — а от взмахов крыльев гигантского существа, пару минут назад бывшего поэмой. Уже через секунду оно рвануло в проем.
— Хватайся! — крикнул отец и хлопнул мальчика по плечу. Тот бросился к птице, зацепился крепкими пальцами за самый кончик хвоста — и его подхватило вверх.
Они вылетели из дома, хотя, обернувшись, мальчик ничего не увидел. Свет комнаты оборвался резко, как взмахом ножа. А впереди были только два огромных белых треугольника — теперь они обрастали перьями молочного цвета.
Птица несла его все дальше в темноту, за которой скрывался город. И мальчик знал его имя.