Банка

В конце концов они вовсе исчезли. Черный хлеб, белое масло, красная ягода.

Плотная шуршащая корка из насекомых еще повозилась по столу, пока они скопом не поднялись в воздух. Внизу остались только покусанные доски и чистая посуда.

Я сказал «воздух», но здесь с трудом дышалось: комнату залепил табачный дым, и даже пыль казалась его осадками, выпавшими на вещи — на разодранное кресло, не застеленную грязную кровать, холодильник, который хрипел и заглушал остальные звуки.

Но через секунды я расслышал зудение у лица: подлетело несколько насекомых. Я отмахнулся — их убивало даже легкое касание. Это если их много, а ты спишь, могут съесть лицо, как у Паши на прошлой неделе.

Я подождал, пока тучка насекомых не уйдет в вентиляцию, и крутанул рычаг, который закрывал трубу.

И потом еще стоял, не решаясь никуда сесть, вколотив себя посередине комнаты. Наконец дверь отъехала, и через проем влажно прошлепал Индеец — хвостом большого дымового облака. Он курил даже в ванной.

— П-п-п-привет, — сказал я, ругаясь про себя на это периодически появляющееся заикание.

Он поднял руку и равнодушно посмотрел на меня. Черные глаза, смоляные волосы, величавое спокойствие. Я никогда не понимал, говорили его манеры о мудрости или глубоком равнодушии. Может, презрении?

В мире много непонятных вещей. Например, заколоченное окно — Индеец отодвинул меня к нему, когда прошествовал к дивану.

Везде одно и то же, в каждой из наших каморок, — грубая древесина, прибитая к стене, грязная, потому что ее даже касаться считают чем-то стыдным — но… что значит «окно»? Что это вообще за слово? Кажется, я уже годами собираю такие странности, коплю вопросы, а отвечать на них некому, никто не знает или не хочет говорить.

— Ну, — сказал Индеец и поставил рядом с собой табуретку с пепельницей.

— В-в-в-вентиляция тут не очень-то помогает, — начал я. — И тут эммм мошкара эта прилетела, я закрыл.

«Надо следить за трубами. Не оставлять без присмотра. Если себя не бережешь, позаботься о соседях. Разве не ты нам это говорил? Да, может, и не ты».

Я не мог ему это сказать.

— Что у других? — спросил он, прикуривая и щурясь.

— Лара скончалась. Четыре дня назад. Она ведь болела. На прошлой неделе Пашку съели. Слышал?

Индеец покачал головой.

— Я не слушаю новостей от других. Не запоминаю, это бессмысленно. Я слышу только главное, что они хотят мне сказать.

Волнение, которое я засунул себе глубоко под лопатки, начало трепыхаться.

Неразговорчивый собеседник располагает к длинным паузам. Так что я пошнырял еще взглядом по длинным черным проводам, подпоясавшим комнату по углам, по потолку с пятнами паутины.

— Я… я… Что ты хочешь сказать? То есть что я хочу сказать, как ты думаешь?

Индеец пожал плечами и сбросил в пепельницу окурок.

— Это очевидно. Ты пришел посмотреть в банку.

— Б-б-банку? Что это?

— Все этого хотят. Просто ты дозрел.

Его лицо продолжало быть таким же неколебимым, только теперь он смотрел прямо на меня, в меня.

— Слишком много накопилось вопросов, правда? Странные сны. Слова, которые всплывают как бы ниоткуда: «окно», «улица», «город». Ты ведь чувствуешь, что улица — это не коридор, по которому ты пришел, что есть еще какой-то мир? А слово «детство»? Ты понимаешь, что забыл многое даже о самом себе.

Меня как будто ударили — но так, что я размяк, потому что мне говорили слова, которые я таил даже от себя.

— И все говорят, что у Индейца-то есть ответы на все вопросы, — продолжал он. — Что он злой, но мудрый, а еще у него есть банка, которая дарует знание? Я знаю, они говорили и другое…

Я кивнул.

— …что те, кто приходит посмотреть в банку, пропадают без вести, — закончил он.

— Н-н-н-ну я-то понимаю, это глупые сплетни. Все это, — выпалил я и бешено закивал.

Лицо Индейца сжалось и расплылось — он рассмеялся. Странное дело. Резко поднялся и начал шарить за креслом, с гулкими стуками, лязгом и звоном. Я на всякий случай отодвинулся к двери на выход.

Он достал банку — и она оказалась самой обычной, консервной, из-под зеленого горошка, помятой, вроде той, что собирала трупы его сигарет.

— Я ее оставлю, пойду пока в ванную. Ты знаешь, что делать.

Он поставил ее на табуретку и прошел мимо меня обратно, к водным процедурам, попутно открыв вентиляцию. Улыбка уже исчезла с лица — все тот же привычный Индеец.

Это, конечно, была шутка. Я сразу так и понял. И весь сжался, был готов даже скорчиться от невыносимой измены: мир обещал мне озарение, а подсунул глупую жестянку. Шаги до табуретки показались даже унизительными — было бы честнее проползти, думал я, самая нелепая картина: надежда безо всякой логики.

Но на дне что-то было. Застыло желтоватой мягкой субстанцией и колыхнулось, когда я взял банку в руки. Мутное, тягучее, оно тут же взяло мои глаза в плен, и я прирос: ногами — к полу, руками — к ребристому металлу.

Я наклонил банку. Масса, похожая на мед, но гладкая и нежная, как молодая кожа, сползала ко мне.

В моей голове будто начал разворачиваться рулон — я стал вспоминать, одно за другим, по мне прогрохотало прошлое.

И главная картинка. Уже наполовину пустой город. Улицы с желтыми реками нектара. Самым притягательным и сладким, что когда-либо знали люди. Человечество пришло на водопой, и я смотрел на это через стекло. Но я чувствовал сладость во рту, тянущее предвкушение, необоримую тягу. Меня держали силой, и я не мог бежать на этот праздник.

…Теперь все стало иначе. Не медля уже, я запустил пятерню в банку, зачерпнул и погрузил пальцы в рот. Сладостная масса, воплощенное удовольствие, тысячекратный оргазм всего тела — она была живым существом, которое так хотело меня и само уже проникало в рот, в глотку…

Палец, касавшийся языка, вдруг оцарапал его — стал тонким и острым, и вылетел наружу, сжимаясь, усыхая. Меня перекашивало. Я упал, потому что одна из ног резко становилась меньше. Пространство вокруг кривилось и росло, росло — я увидел стремительно летящий вверх потолок. Потом изменились глаза. Картинка раздробилась.

Еще минуты — и я научусь летать. Мне нужно к своим.